Неточные совпадения
До обеда не было времени говорить о чем-нибудь. Войдя в гостиную, они застали уже там княжну Варвару и мужчин в
черных сюртуках. Архитектор был во фраке. Вронский представил гостье
доктора и управляющего. Архитектора он познакомил с нею еще в больнице.
—
Доктор Макаров, — сердито сказал ему странно знакомым голосом щеголевато одетый человек, весь в
черном, бритый, с подстриженными усами, с лицом военного. — Макаров, — повторил он более мягко и усмехнулся.
Не успел Клим напоить их чаем, как явился знакомый Варавки
доктор Любомудров, человек тощий, длинный, лысый, бритый, с маленькими глазками золотистого цвета, они прятались под
черными кустиками нахмуренных бровей.
Ее судороги становились сильнее, голос звучал злей и резче,
доктор стоял в изголовье кровати, прислонясь к стене, и кусал, жевал свою
черную щетинистую бороду. Он был неприлично расстегнут, растрепан, брюки его держались на одной подтяжке, другую он накрутил на кисть левой руки и дергал ее вверх, брюки подпрыгивали, ноги
доктора дрожали, точно у пьяного, а мутные глаза так мигали, что казалось — веки тоже щелкают, как зубы его жены. Он молчал, как будто рот его навсегда зарос бородой.
Отец Клима словообильно утешал
доктора, а он, подняв
черный и мохнатый кулак на уровень уха, потрясал им и говорил, обливаясь пьяными слезами...
Доктор неприятен, он как будто долго лежал в погребе, отсырел там, оброс
черной плесенью и разозлился на всех людей.
Он всегда говорил, что на мужике далеко не уедешь, что есть только одна лошадь, способная сдвинуть воз, — интеллигенция. Клим знал, что интеллигенция — это отец, дед, мама, все знакомые и, конечно, сам Варавка, который может сдвинуть какой угодно тяжелый воз. Но было странно, что
доктор, тоже очень сильный человек, не соглашался с Варавкой; сердито выкатывая
черные глаза, он кричал...
— Фельдшера,
доктора, — приказал он. — Этого оставить здесь, в башне. Спросит бумаги,
чернил — дать.
— «Нет, тут другая причина, — сказал
доктор, — с
черными нельзя вместе сидеть: от них пахнет: они мажут тело растительным маслом, да и испарина у них имеет особенный запах».
Доктор наш неутомимо преследовал насекомых, особенно больших,
черных, точно из бархата, бабочек.
Для своих лет
доктор сохранился очень хорошо, и только лицо было совершенно матовое, как у всех очень нервных людей; маленькие
черные глаза смотрели из-под густых бровей пытливо и задумчиво.
— Понятное дело, Борис Григорьич, нам пора и за ум приниматься, а не все прыгать на одной ножке, — довольно грубо отвечала Зося, но сейчас же поправилась. — Вы, милый мой
доктор, тысячу раз уж извините меня вперед… Я постоянно оказываю вам самую
черную неблагодарность. Вы ведь извините меня? Да?
На площади же стоял мой хозяин-доктор в
черном фраке и в картузе и держал в руках прошение.
На другой же день пришлось отправить в богоугодное заведение — в сумасшедший дом — несчастную Пашку, которая окончательно впала в слабоумие.
Доктора сказали, что никакой нет надежды на то, чтобы она когда-нибудь поправилась. И в самом деле, она, как ее положили в больнице на полу, на соломенный матрац, так и не вставала с него до самой смерти, все более и более погружаясь в
черную, бездонную пропасть тихого слабоумия, но умерла она только через полгода от пролежней и заражения крови.
Вихров для раскапывания могилы велел позвать именно тех понятых, которые подписывались к обыску при первом деле. Сошлось человек двенадцать разных мужиков: рыжих, белокурых,
черных, худых и плотноватых, и лица у всех были невеселые и непокойные. Вихров велел им взять заступы и лопаты и пошел с ними в село, где похоронена была убитая. Оно отстояло от деревни всего с версту.
Доктор тоже изъявил желание сходить с ними.
Доктор ничего ей на это не сказал, а только поднял вверх свои
черные брови и думал; вряд ли он не соображал в эти минуты, с какой бы еще стороны тронуть эту даму, чтобы вызнать ее суть.
Доктор Ришар был уже мужчина пожилых лет, но еще с совершенно
черной головой и бакенбардами; он называл себя французом, но в самом деле, кажется, был жид; говорил он не совсем правильно по-русски, но всегда умно и плавно.
Маленький, толстый, с большими
черными бакенбардами
доктор подошел к нему и расстегнул шинель.
По уходе ее, gnadige Frau перешла в гостиную, где беседовали Сусанна, одетая в
черное траурное платье, Егор Егорыч, тоже как бы в трауре, и
доктор Сверстов, по обыкновению, художественно-растрепанный.
Женщина, в
черном платье и в
черном платке, приносит поднос, на котором стоят графин с водкой и две тарелки с колбасой и икрой. При появлении ее разговор смолкает.
Доктор наливает рюмку, высматривает ее на свет и щелкает языком.
Меня отвели к знакомому доктору-акушеру Генриху Родзевичу, он прорезал мне веки изнутри, несколько дней я лежал с повязкой на глазах, в мучительной,
черной скуке.
Тут был и вчерашний генерал с щетинистыми усами, в полной форме и орденах, приехавший откланяться; тут был и полковой командир, которому угрожали судом за злоупотребления по продовольствованию полка; тут был армянин-богач, покровительствуемый
доктором Андреевским, который держал на откупе водку и теперь хлопотал о возобновлении контракта; тут была, вся в
черном, вдова убитого офицера, приехавшая просить о пенсии или о помещении детей на казенный счет; тут был разорившийся грузинский князь в великолепном грузинском костюме, выхлопатывавший себе упраздненное церковное поместье; тут был пристав с большим свертком, в котором был проект о новом способе покорения Кавказа; тут был один хан, явившийся только затем, чтобы рассказать дома, что он был у князя.
— Позвольте! — отстранил её
доктор, снова вынув часы, и сложил губы так, точно собирался засвистать. Лицо у него было жёлтое, с тонкими тёмными усиками под большим, с горбиной, носом, глаза зеленоватые, а бритые щёки и подбородок — синие; его
чёрная, гладкая и круглая голова казалась зловещей и безжалостной.
— Но, послушайте, голубчик вы мой, — возразил
доктор, сбитый с толку пылкостью Боброва, — тогда, по-вашему, лучше будет возвратиться к первобытному труду, что ли? Зачем же вы все
черные стороны берете? Ведь вот у нас, несмотря на вашу математику, и школа есть при заводе, и церковь, и больница хорошая, и общество дешевого кредита для рабочих…
Показалась Юлия Сергеевна в
черном платье и с большою брильянтовою брошью, которую прислал ей свекор после молебна; за нею шла ее свита: Кочевой, два знакомых
доктора, офицер и полный молодой человек в студенческой форме, по фамилии Киш.
Доктор добыл
чернил и написал дочери такую телеграмму: «Панаурова скончалась восемь вечера. Скажи мужу: на Дворянской продается дом переводом долга, доплатить девять. Торги двенадцатого. Советую не упустить».
Скоро Распопов уже не мог вставать с постели, голос его ослабевал и хрипел, лицо
чернело, бессильная шея не держала голову, и седой клок волос на подбородке странно торчал кверху. Приходил
доктор, и каждый раз, когда Раиса давала больному лекарство, он хрипел...
Наступила дождливая, грязная, темная осень. Наступила безработица, и я дня по три сидел дома без дела или же исполнял разные не малярные работы, например, таскал землю для
черного наката, получая за это по двугривенному в день.
Доктор Благово уехал в Петербург. Сестра не приходила ко мне. Редька лежал у себя дома больной, со дня на день ожидая смерти.
Третий звонок. Входит молодой
доктор в новой
черной паре, в золотых очках и, конечно, в белом галстуке. Рекомендуется. Прошу садиться и спрашиваю, что угодно. Не без волнения молодой жрец науки начинает говорить мне, что в этом году он выдержал экзамен на докторанта и что ему остается теперь только написать диссертацию. Ему хотелось бы поработать у меня, под моим руководством, и я бы премного обязал его, если бы дал ему тему для диссертации.
— Замечательный
доктор был! — восторженно молвила Пелагея Иванна, блестящими глазами всматриваясь в благостный огонь. Праздничный гребень с фальшивыми камушками вспыхивал и погасал у нее в
черных волосах.
— Ну, есть ли у тебя хоть капля здравого смысла?! — заговорил Мухоедов, врываясь в небольшую гостиную, где из-за рояля навстречу нам поднялся сам Гаврило Степаныч, длинный и худой господин, с тонкой шеей, впалыми щеками и небольшими
черными глазами. — Что тебе
доктор сказал… а? Ведь тебе давно сказано, что подохнешь, если будешь продолжать свое пение.
Александра Васильевна вошла за нами и молча остановилась в дверях;
доктор наклонился над убитым, открыл простыню, которой он был прикрыт, и внимательно принялся рассматривать запекшееся
черное отверстие.
Опять наступило лето, и
доктор приказал ехать в деревню. Коврин уже выздоровел, перестал видеть
черного монаха, и ему оставалось только подкрепить свои физические силы. Живя у тестя в деревне, он пил много молока, работал только два часа в сутки, не пил вина и не курил.
Когда в восьмом часу утра Ольга Ивановна, с тяжелой от бессонницы головой, непричесанная, некрасивая и с виноватым выражением вышла из спальни, мимо нее прошел в переднюю какой-то господин с
черною бородой, по-видимому
доктор. Пахло лекарствами. Около двери в кабинет стоял Коростелев и правою рукою крутил юный ус.
— Если вы дадите мне бумаги и
чернил, то я сейчас напишу
доктору, моему хорошему знакомому, чтобы он побывал у вас, — сказала она, краснея. —
Доктор очень хороший. А на лекарства я вам оставлю.
— Малина с молоком! — называет, восхищаясь, Лодку веселый
доктор Ряхин и осторожно, со смущенной улыбкой на костлявом лице, отдаляется от нее. Он тяготеет к неугомонной певунье, гибкой и сухонькой Розке, похожей на бойкую
черную собачку: кудрявая, капризная, с маленькими усиками на вздернутой губе и мелкими зубами, она обращается с Ряхиным дерзко, называя его в глаза «зелененьким шкелетиком». Она всем дает прозвища: Жуков для нее — «Ушат Помоевич», уныло-злой помощник исправника Немцев — «Уксус Умирайлыч».
Сказавши это,
доктор с благородною осанкою вышел из комнаты. Ковалев не заметил даже лица его и в глубокой бесчувственности видел только выглядывавшие из рукавов его
черного фрака рукавчики белой и чистой как снег рубашки.
Зобунова. Есть недуги — желтые и есть —
черные. Желтый недуг — его и
доктор может вылечить, а —
черный — ни поп, ни монах не замолят!
Черный — это уже от нечистой силы, и против него — одно средство…
Потом, по выбору
доктора Шевырева, поет белокурая пожилая цыганка с истощенным лицом и огромными расширенными глазами — поет о соловье, о встречах в саду, о ревности и молодой любви. Она беременна шестым ребенком, и тут же стоит ее муж, высокий рябой цыган в
черном сюртуке и с подвязанными зубами, и аккомпанирует ей на гитаре. О соловье, о лунной ночи, о встречах в саду, о молодой красивой любви поет она, и ей также верят, не замечая ни тяжелой беременности ее, ни истощенного старого лица.
От купальни нужно было подыматься вверх, на гору, по узкой тропинке, которая была зигзагами проложена в сыпучем
черном шифере, поросшем корявым дубнячком и бледно-зелеными кочнями морской капусты. Воскресенский взбирался легко, шагая редко и широко своими длинными мускулистыми ногами. Но тучный
доктор, покрывший голову, вместо шляпы, мокрым полотенцем, изнемогал от зноя и одышки. Наконец он совсем остановился, держась за сердце, тяжело дыша и мотая головой.
Входит
доктор Самахан, рябой, косой, со щетинистыми
черными волосами и вообще физиономией своей смахивающий несколько на палача. Лакей почтительно перед ним сторонится и уходит.
— Поди ты и с
доктором вместе, — зло сказал мельник и, выйдя в другую комнату, наткнулся на сына, спавшего на полу. Тихон Павлович остановился над ним и стал пристально смотреть на
чёрную курчавую голову, утонувшую в складках подушки и сбитой в кучу простыни.
Кусок
черного мертвого мяса ему вырезали и выбросили, как тряпку, и
доктор велел нам каждые два часа промывать большую рану, оставшуюся после операции.
В третьем часу вместе обедают, вечером вместе готовят уроки и плачут. Укладывая его в постель, она долго крестит его и шепчет молитву, потом, ложась спать, грезит о том будущем, далеком и туманном, когда Саша, кончив курс, станет
доктором или инженером, будет иметь собственный большой дом, лошадей, коляску, женится и у него родятся дети… Она засыпает и все думает о том же, и слезы текут у нее по щекам из закрытых глаз. И
черная кошечка лежит у нее под боком и мурлычет...
Рысью пронеслась по дороге батарея, за нею пошли и мы. Солнце садилось; все зарумянилось. Мы спустились в лощину, где тек маленький ручеек. Десяток гигантских
черных тополей будто бы крышей закрывал место, где мы снова остановились. Лазаретные повозки расположились в несколько рядов.
Доктора, фельдшера и санитары суетились и приготовлялись к перевязке. Пушечные выстрелы гремели невдалеке; удары становились все чаще и чаще.
Он провел
доктора через переднюю в большую залу, где темнел
черный рояль и висела люстра в белом чехле; отсюда оба они прошли в маленькую, очень уютную и красивую гостиную, полную приятного розового полумрака.
Когда я ранее говорил о женщине,
черной кошкой пробежавшей между мною и
доктором, то говорил о ней…
Молодой парень, белобрысый и скуластый, в рваном тулупчике и в больших
черных валенках, выждал, когда земский
доктор, кончив приемку, возвращался из больницы к себе на квартиру, и подошел к нему несмело.
Двенадцатичасовой переезд на «чугунке»… Новые лица… Тетя Леля…
Доктор… Сад… Плачущая Феничка… Котята… И эти буквы, белые, как молоко, на
черном поле доски…
Варвара Васильевна лежала в отдельной палате. На окне горел ночник, заставленный зеленою ширмочкою, в комнате стоял зеленоватый полумрак. Варвара Васильевна, бледная, с сдвинутыми бровями, лежала на спине и в бреду что-то тихо говорила. Лицо было покрыто странными прыщами, они казались в темноте большими и
черными. У изголовья сидела Темпераментова, истомленная двумя бессонными ночами.
Доктор шепотом сказал...